Большевики сто лет назад: как создавалась диктатура

Сто лет назад в истории России произошел настоящий "великий перелом". О нем, однако, говорят гораздо меньше, чем о более поздних датах, вроде начала первой пятилетки или коллективизации, после которых, по мнению многих историков, началось окончательное сползание к сталинской диктатуре. Но 1921-й, первый год после последних крупных битв Гражданской войны, выглядит серьезным кандидатом на звание даты, когда большевики победили окончательно, а созданная ими система приобрела те черты, которые, несмотря на смены правителей, идеологических лозунгов и политической тактики, в целом сохранятся в последующие 70 лет. Именно тогда в России закрепился режим, последствия которого ощущаются спустя столетие и, возможно, еще долго будут определять исторический путь крупнейшей страны мира.

"Мы добиваемся настоящей советской власти, а не власти коммунистической, которая до сих пор была под видом власти советской". Так в начале 1921 года разъяснял населению цели своей борьбы Тобольский штаб западносибирских повстанцев, поднявших массовое восстание против большевиков. Подавлять его Красной армии и местным властям пришлось почти два года – восставших крестьян утопили в крови. Череда народных выступлений против коммунистических реквизиций и других репрессивных мер, жестокое подавление этих восстаний, установление границ созданного коммунистами "пролетарского государства" (точнее, конгломерата советских республик, из которых в декабре 1922 года был сформирован СССР) и, наконец, политический маневр большевистского правительства, объявившего более либеральную "новую экономическую политику" (НЭП), – таковы были главные итоги того бурного года.

О том, как закладывался фундамент коммунистического режима, был ли неизбежен сталинизм и почему революция в России стала глобальным явлением, в интервью Радио Свобода рассказывает историк Борис Колоницкий – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, один из ведущих специалистов по истории российской революции и Гражданской войны.

Борис Колоницкий

– По состоянию на конец 1920 года ситуация, насколько я понимаю, выглядела так: в целом большевики выиграли Гражданскую войну в европейской части бывшей Российской империи, но при этом проиграли войну с Польшей. Означала ли такая ситуация, что большевистские вожди уже тогда поняли: мировой революции пока не получилось, надо строить какую-то свою красную империю? Или по-прежнему мировая революция оставалась для них актуальной политической целью?

– Я бы для начала остановился на вопросе о дате окончания Гражданской войны. Ноябрь как взятие большевиками Крыма, или в целом конец 1920 года как такой символический рубеж – это неоднозначная дата. Можно сказать, это результат консенсуса бывших противников, потому что такой вариант хронологического ограничения Гражданской войны устраивал и белых, и красных.

– Почему?

– Красных – потому что это красивый героический миф: взятие Перекопа, разгром последней крупной антибольшевистской армии в таком достаточно символичном месте. А белых – потому что тоже миф, но трагический, миф об исходе. Покинули Россию, унося ее с собой. Это такая красно-белая версия Гражданской войны. Но ведь Гражданская война была далеко не только войной белых и красных. В разных регионах страны она и дальше полыхала. Последний фронт Гражданской войны – Туркестанский фронт, был преобразован в военный округ мирного времени только в 1926 году. Еще один важный момент: это сейчас мы знаем, что в конце 1920 года что-то такое очень важное и переломное произошло, но многие участники Гражданской войны этого не знали. С одной стороны, красные готовы были продолжать Гражданскую войну, используя те методы, с помощью которых они ее до сих пор вели. Но с другой стороны, белые не думали, что уходят надолго. На Дальнем Востоке они и оставались до конца 1922 года, и потом были разные попытки. Казалось бы, бросишь спичку, с относительно небольшим отрядом пойдешь, и всё вспыхнет вновь. Это было очень важно – ощущение неоконченной Гражданской войны, стремление или окончательно победить, или взять реванш за поражение. Это долговременный фактор российской истории. Многие свирепые кампании в Советском Союзе, коллективизация в первую очередь, уходят корнями в Гражданскую войну. С другой стороны, когда мы говорим о сотрудничестве части российских эмигрантов с нацистской Германией в годы Второй мировой войны, то для многих этот союз с дьяволом оправдывался тем, что необходимо взять реванш у большевиков.

– Да, кажется, генерал Краснов говорил: "Хоть с чертом, только против большевиков". Но вернемся в самое начало 1920-х, к сути большевистской политики и дилемме между мировой революцией и созданием пока что одного, отдельного государства, ведомого их идеологией…

– Я бы не противопоставлял эти цели и задачи. Какое-то государство выстраивалось уже в ходе Гражданской войны, иногда как результат импровизации – это очень важно. Государство, которое было построено, было создано в условиях Гражданской войны и для того, чтобы в ней победить. Очень многие родовые черты советского государства – из Гражданской войны. Империю они строили, не называя ее так, не произнося таких слов, которые за них примерно в то же время говорил Устрялов и другие сменовеховцы. Но вместе с тем и задача мировой революции не отменялась. 1923 год – это надежды на мировую революцию, связанные в первую очередь с кризисом в Германии. Позднее попытка коммунистического переворота в Эстонии была. Нам сейчас задним числом представляется, что это были последние вспышки кризиса, но людям, которые жили тогда, это не казалось последним.

Расстрел у проруби: большевистский патруль казнит сибирских крестьян, выступавших против продразверстки

– То есть большевистские руководители были одновременно сторонниками мировой революции и некими стихийными империалистами? Ведь 1920–21 годы – это еще и время, когда Красная армия разгромила три демократические республики Закавказья и создала там через пару месяцев Закавказскую социалистическую федерацию. При этом в том, что касается национальной политики, Ленин, как известно, в 1922 году упрекал Орджоникидзе и Дзержинского, людей по этническому происхождению не русских, в том, что они себя ведут с местными коммунистами в Грузии как русские великодержавные шовинисты. То есть, с одной стороны, большевистская Москва распространяет свою власть на все более широкую территорию, подчиняя ее себе и де-факто, по размерам и очертаниям, восстанавливая Российскую империю, а с другой стороны, по-прежнему проводится такая национальная политика, когда важнее, по ленинскому выражению, пересолить, чем недосолить в борьбе с так называемым великодержавным шовинизмом и в поощрении "малых наций". Как это в одном флаконе у них умещалось?

– Я бы связал это с той же мыслью об импровизации в ходе Гражданской войны. Из больших российских политических партий той эпохи только партия социалистов-революционеров выдвигала идею федерации. Но в 1917 году эта мысль становилась все более и более популярной, не в последнюю очередь благодаря украинскому национальному движению. Но что понималось под федерацией? Совершенно разные вещи. В 1918 году Советская республика была переименована в федеративную. Смыслом это изначально не очень наполнялось, а если наполнялось, то не совсем соответствовавшим тому, что получилось потом. Всё шло методом проб, ошибок, согласований, конфликтов – очень сложный процесс национально-государственного строительства. На мой взгляд, решающий шаг был сделан в связи с Башкирской автономией, что было очень важно для хода Гражданской войны, когда башкирские войска перешли на сторону красных. Большевики были очень хорошими тактиками. Они вели политику компромиссов иногда на областном или губернском уровне, вступая в союзы с какими-то местными группировками и различными полевыми командирами – можно вспомнить Махно. Иногда эти союзы были кратковременными. Но альянсы с некоторыми группировками, которые выдвигали свои национальные проекты, повлияли на создание советской федерации. Бывало, этот компромисс кончался плохо, расстрелами, бегством и так далее, но это все накладывало отпечаток на последующую историю.

– А если брать другой компромисс, уже в сфере не национальной политики, а экономической: 1921 год – это год, когда Ленин объявляет НЭП, новую экономическую политику. Что это было? Сознательный маневр большевиков или нечто, что планировалось, по ленинскому же выражению, "всерьез и надолго", и режим действительно мог измениться, если бы потом, уже после Ленина, не пришел так называемый год великого перелома – 1929-й, и все дальнейшие сталинские эксперименты? Чем был НЭП?

– Если ориентироваться на цитаты Ленина, то у него можно найти всё – и подтверждающее эту точку зрения, и опровергающее ее. НЭП и рождался, и менялся в результате очень острых конфликтов. С одной стороны, это была либерализация, но не по всем измерениям и параметрам, а в некотором отношении, наоборот, закрутка гаек. ЧК преобразована в ГПУ, которое ставится под какой-то политический контроль, то есть идет смягчение террора. С другой стороны, террор становится более упорядоченным. В 1922 году происходит процесс над эсерами. Одно из самых больших закручиваний гаек – это ограничение свободы дискуссий, фракционности в самой большевистской партии. Это очень серьезный кризис. До 1921 года большевикам было понятно: надо выжить в противостоянии в первую очередь с белыми. Это был внешний фактор, который сплачивал всех, хотя внутри большевистской партии существовали совершенно различные взгляды на будущее. Как только внешняя опасность ослабевает, начинаются внутрипартийные конфликты.

Владимир Ульянов-Ленин выступает в Москве перед красноармейцами, отправляющимися на войну с Польшей, 1920 год

– Вы упомянули запрет фракционности, о котором было объявлено на Х съезде в 1921 году. Эти разные течения, которые были среди большевиков – был ли там какой-то намек на некую, назовем ее так, нетоталитарную альтернативу? Могло ли в среде самих большевиков народиться что-то относительно умеренное?

– Я думаю, что сталинизм необязательно вытекал из нэповской ситуации целиком и полностью. НЭП был запрограммирован, наверное, изначально на какой-то кризис и ломку, но выходы из него могли быть разные. Хотя при этом не стоит недооценивать общие черты, которые были у разных течений в большевизме. Сейчас мы можем придумать каких-то "хороших большевиков" – одним нравятся "децисты", другим Бухарин, третьим Троцкий – все они воспринимаются как альтернативы курсу Сталина. Может быть, победил худший вариант из возможных. Но я бы указал на важный фактор – политическую культуру большевизма. Это культура такого грубого активизма: меньшевики говорят, а мы делаем. Очень сильная энергетика, подчеркивание грубости, даже стилистически это чувствуется. Это было изначально, и это было очень созвучно политизирующимся массам во время революции и Гражданской войны.

– Можно сказать, что Сталин лучше всех психологически это уловил? Сталин ассоциировался с грубостью, брутальностью даже в глазах Ленина, если вспомнить его так называемое политическое завещание, в котором Ленин прямо пишет: мол, Сталин слишком груб, он сосредоточил в своих руках огромную аппаратную власть и не факт, что сможет разумно ею распорядиться.

– Партия в 1917-м и в годы Гражданской войны значительно разбухает. И главные ее кадры – это люди, входящие во власть и осуществляющие власть в эпоху Гражданской войны. Никита Сергеевич Хрущев, по-моему, с 1918 года был в партии. Это политкомиссары Гражданской войны с плюсами и минусами этого жанра и этого поколения. Они привыкли, что слева окружают, справа нападают, что твой военспец с большой вероятностью тебя продаст при первой возможности, за ним надо следить и держать его в ежовых рукавицах. Нужно подавлять, проводить реквизиции, брать заложников и так далее. Они были воспитаны на этом. И это целый слой. Если мы посмотрим на новые кадры Гражданской войны, то они иногда не без презрения относились к старым большевикам.

– К "интеллигентикам".

– Да, склонным книжки читать и много слов говорить, в женевских кафе сидеть… А мы дело делаем здесь и сейчас – черно, грязно, но ради светлого будущего и так далее. И, конечно, Сталин был очень созвучен этому их мироощущению. Может быть, они серьезно относились к НЭПу, но как только НЭП забуксовал, у этих людей, как в любой период кризиса, проявилась склонность к мобилизационной политике – это они умели очень хорошо.

– Вот эти кадры, закаленные Гражданской войной, с теми качествами, которые вы только что описали, в том самом 1921 году идут одни из последних сражений Гражданской войны – против повстанцев в Кронштадте и в Тамбовской губернии. Эти их противники, последние, если брать европейскую часть России, выступившие в относительно массовом порядке с оружием в руках против большевиков, – что это была за альтернатива? Кого представляли эти люди?

– Давайте тогда расширим список. Кронштадт и Тамбов – это важно, но не только. Если говорить по масштабам, то, я думаю, западносибирские крестьянские восстания – это покруче, чем Тамбов. Юг Украины тоже взрывается. Кронштадт – это не единственное восстание в Красной армии и военно-морском флоте, были и другие случаи. Полной альтернативой большевизму это не являлось, потому что многие эти восстания даже антибольшевистскими не назовешь, иногда в них участвовало большое количество членов большевистской партии, и они использовали радикально революционную риторику. Лозунг Кронштадта – это лозунг третьей революции: первая – Февральская, вторая – Октябрьская, а сейчас мы сделаем третью, окончательную и самую правильную, скорректируем все это дело.

– Но социалистическую революцию?

– Конечно, они социалисты. В Тамбове по-другому, там антибольшевистский момент был явно сильнее, но при этом красный флаг, элитные части в кожанках, политотделы, внутренняя охрана, то есть они копируют и язык, и систему организации большевиков. Конечно, в масштабах всей страны это не была альтернатива, но всё же эти восстания заставляли власти серьезно корректировать политику. Военно-политических шансов стать какой-то влиятельной новой силой у повстанцев не было, но большевики на них в какой-то мере оглядывались, вырабатывая свою политику потом.

Дети голодающего Поволжья. Фото сделано в 1921 году миссией норвежского путешественника Фритьофа Нансена, организовавшего помощь пострадавшим от голода в России

– В итоге все для большевиков как политической силы все сложилось благополучно: власть они удержали и дальше стали развивать свой социальный эксперимент. Сто лет – большой срок. Можно ли сейчас сказать, оглядываясь на прошедший век России, что этот эксперимент и в целом коммунистический режим был аномалией в русской истории? Или наоборот, скорее можно в нем видеть трагический, но естественный этап? Потому что сам по себе вопрос о возможности или невозможности в России долговременной прочной демократии не разрешен и сегодня. Это следствие большевизма или же естественный процесс, как это ни печально сознавать?

– Есть такой пайпсовский взгляд на русскую историю – мол, Россия идет по кругу, возвращаясь к авторитарной модели, которая в нее "вшита". По-моему, это слишком просто. Ведь тут не только в России дело, ее не стоит рассматривать саму по себе. Революция в России не была только русской революцией – это дело всех народов Российской империи, а иногда и не только их. Потому что без так называемых интернационалистов очень многие аспекты гражданской войны просто невозможны. Как, скажем, и без чехословаков. На самом деле это комплекс революций и гражданских войн, где Россия, как нам здесь кажется, играла центральную роль. Но если посмотреть на ту ситуацию с другой "колокольни", то, может, центр событий находился и не только там. Вы упомянули, допустим, о войне с Польшей. Тут сразу такой клубок: это Польша, которая, помимо советской России, в те годы повоевала со всеми своими соседями – правда, не всегда достигая полностью своих целей. Везде политика мешается с революцией, с геополитикой, когда, скажем, Литва оказывается союзником советской России, к которой у нее при этом свои счеты. Всё это очень сложно.

Мы смотрим на российскую революцию изолированно, а ведь начало ХХ века – это время глобального политического землетрясения. Это не только Первая мировая война, но и целая серия революций. Скажем, революция в Персии, немаленькой стране, что важно для России – соседней с ней. Или революция в Османской империи. Мы смотрим на Россию и говорим, что война породила революцию. Но если посмотреть на Турцию, то это младотурецкая революция породила вначале балканские войны, а потом в какой-то мере и Первую мировую. Наконец еще Синьхайская революция в Китае. Революция в Мексике – это, может быть, слишком далеко и экзотично, но уж Китай и Османская империя, да и Персия – это близко, это очень влияет на Россию. Иногда одни и те же люди участвовали во всех этих революциях, и Россия лезла в каждую из этих стран. Так что это комплекс революций, где российская часть очень важная, в том числе по своим глобальным последствиям. Если говорить о ХХ веке, то российская революция оказала влияние на социальное законодательство, реформирование, на революционные процессы в разных странах, это дело совершенно очевидное и доказанное. Некоторые плюсы в развитии модели социального государства в ряде европейских стран появились не без влияния российской революции. Кроме того, это влияние на национальные и антиколониальные движения. И наконец, на художественный язык ХХ века – это тоже очень важно. Историческая оценка революции в России – очень сложная задача, которую не решить исключительно путем антикоммунизма. Такой примитивный антикоммунизм, на мой взгляд, свой ресурс отработал уже целиком и полностью, хотя преодоление наследия советского режима остается весьма актуальной задачей.

– Итак, сто лет назад была эпоха глобальных революционных потрясений, в которую оказалась вписана и была ее важной частью российская революция. Но сейчас мы тоже живем в турбулентную эпоху. Можно их как-то сравнить, хотя, конечно, тревожно проводить такие сравнения? Или все-таки тогда амплитуда сотрясений и колебаний была гораздо больше, чем сегодня, и мы зря тревожимся?

– Личный ответ: для меня занятие историей революции 1917 года и Гражданской войны является некоторой терапией. Да, начиная с перестройки, мы пережили сложные времена, в 1993 году в России прошли даже через маленькую гражданскую войну, потом войны в Чечне и т. д. Конечно, по сравнению с 1917 годом и последующими событиями это не так уж страшно. Но успокаиваться не стоит, потому что в чем-то сейчас ситуация более простая, чем сто лет назад, а в чем-то более сложная. Я думаю, что не случайно тема гражданских войн сейчас необычайно актуальна в историографии, выходят специальные издания по гражданским войнам. Один из современных интеллектуальных бестселлеров – книга Дэвида Армитеджа "Гражданская война: история в идеях". Большая часть международных конфликтов после Второй мировой войны – это гражданские войны, и чем дальше, тем больше, и как закончить их, непонятно. Когда великие державы пытаются гражданские войны закончить путем интервенции, это приводит только к эскалации. История гражданских войн приобретает новую актуальность, к сожалению. Тут опыт нашей гражданской войны очень ценен, а удовлетворительной модели ее описания я, честно говоря, для себя не вижу при всем огромном уважении ко многим коллегам, которые работают в этой области, – говорит историк Борис Колоницкий.