На Западе к Битову, автору монументального шедевра "Пушкинский дом", любимцу славистов и мучителю переводчиков, привыкли относится как к типично русскому писателю, от которого ждут сложной, многословной, обильной деталями, богатой нюансами, насыщенной болезненным самоанализом психологической прозы – чего-то среднего между Толстым и Достоевским.
Всего этого у Битова действительно хватало, плюс, хватало готовности и умения высказаться по любому поводу, оригинально и точно, хотя иногда, как это случилось в грузинскую войну, и диковинным образом. Не раз слушая его ответы на любые вопросы, я всегда поражался полным отсутствием банального. Так, на одной конференции, обсуждавшей вечную тему Востока и Запада, Битов развернул диспут в другую сторону. Он сказал, что именно Россия продлила Европу на три континента, когда довела ее до Аляски. В другой раз на встрече с бесцеремонными читателями, Битова спросили, как он относится к Богу. "Как он ко мне", – ответил Андрей Георгиевич, и я до сих пор размышляю о том, что он имел в виду.
Ум Битова побеждал его писательские инстинкты. Кажется, он всегда знал, что делал, и делал это настолько хорошо, что ему вроде бы и не мешала советская власть. Сам Битов вряд ли так считал. Он писал: "Тот предельный опыт взаимоотношений с властью, который мы все, люди советского периода, включая художников, включая писателей, приобрели за свою жизнь, настолько ни с чем не сравним, что его и опытом не назовешь, да и взаимоотношениями тоже. Что тут взаимного? Сначала попытка оправдаться перед властью, попытка оправдать ее, потом попытка расправиться с ней, наступает, наконец, попытка оправдаться перед собой. И только она, последняя, отчасти дышит свободой, то есть может стать темой для художника".
И все же отношения Битова с властью сплетались в сложный и даже красивый узор. В своих текстах он ее учитывал, как невидимую гравитационную ловушку, искривлявшую вокруг себя пространство. Вынужденный принимать в расчет влияние этих силовых линий, Битов строил повествование вдоль них – так, что они скорее помогали, чем мешали развертыванию текста. Для Битова давление власти было дефектом речи, который жить ему мешал больше, чем писать.
Прозорливо считая коммунизм последней попыткой удержать империю, он занялся художественным освоением ее окраин. Знаменитые "Уроки Армении" ("Этими буквами можно подковывать живых коней") входят в череду блестящих травелогов.
Битов советскую литературу не пережил, а аккуратно обошел по периметру
Можно сказать, что Битов советскую литературу не пережил, а аккуратно обошел по периметру, причем с внешней стороны. Поэтому даже в самые тяжелые времена он умел придавать вынужденному молчанию сибаритскую форму праздных размышлений. Однажды Битов сказал, что Набоков – образ той русской литературы, какой она бы стала, не будь Октябрьской революции. Отталкиваясь от этого замечания, в предисловии к перестроечному сборнику эссе "Новый Гулливер" Битов писал, что на эпоху безвременья, которую принято называть застоем, он откликнулся проектом целой литературы, переведенной в сослагательное наклонение: "В пору безгласности меня занимало, праздно, что бы могли написать наши классики в наших условиях. Как бы выглядел Чехов, доживи он до 1937-го, или Блок, доживи он до 1941-го [...] Я хотел бы написать о Леониде Добычине как о советском Джойсе, о Варламе Шаламове как о Чехове, о Солженицыне как о Таците, о традициях древней восточной прозы в творчестве Зощенко и о пещерах раннего христианства – у Платонова".
Но он и сам был уроженцем сослагательного наклонения и поселенцем альтернативной реальности. Окружающее, губившее одних и развращавшее других, позволило Битову освоить вымышленный мир, в котором только он был хозяином положения. Так, выворачиваясь из-под ига власти, он угодил в новейшую мировую литературу, занятую теми же темными отношениями искусственного с естественным.
Будучи автором склонным к глубинной саморефлексии, Битов лучше всех критиков описывает собственную эстетику. В моей любимой повести "Человек в пейзаже" он стремительно и четко очерчивает центральный конфликт своего творчества, который составляют вынесенные в заголовок герои: человек и пейзаж.
Немой мир состоит из камней, деревьев, облаков, не осознающих, что они – часть общности, то есть, пейзажа. Только под взглядом человека отдельное становится единым, хаос – гармонией. Но если камни и деревья не знают о соседстве друг друга и становятся пейзажем лишь в наших глазах, то человек является если не автором, то соавтором пейзажа. Другими словами, взгляд есть творческий акт. Всякий прохожий может стать свидетелем таинства рождения. Перед каждым из них – нас – стоит задача: составить из мириады фактов картину, выстроить отдельные вроде бы и не связанные между собой элементы в сюжет. Мир отражается в нашем на него взгляде. Более того, он существует лишь тогда, когда мы на него смотрим. Взаимоотношение человека с пейзажем – диалог творца с его творением. Поэтому герой повести считает Бога коллегой-художником, который ждет нашей оценки Его творения: не то, что мы похвалим, а то, что – поймем. И чтобы правильно понять, нужно выбрать верную точку зрения. Это и есть творчество.
Поиск исключительно своей точки зрения – это путь Битова в литературе, которой он отводил любимую нашей традицией исключительную роль. В эссе "2500 лет философии" Битов пишет: "Специализация поссорила человека с миром, раздробив его, отделив человека от природы. Потребность обобщающего, культурного и философского взгляда на жизнь стала насущной для человека".
Стремясь к экологической целостности, Битов придал и своей прозе органический характер. Его текст, как куст кораллов: из каждой повествовательной веточки рождается новое ответвление, каждая идея пускает отростки, и книга превращается в живой организм.
Александр Генис – нью-йоркский писатель и публицист, автор и ведущий программы Радио Свобода "Поверх барьеров – Американский час"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода
