Любовь в аду: архивы узницы ГУЛАГа Тамары Петкевич

Вечер памяти Тамары Петкевич прошел в музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. За год, прошедший после ее смерти, разобран ее обширный архив.

Вечер памяти Тамары Петкевич

Тамара Владиславовна Петкевич родилась 29 марта 1920 года в Петрограде, ее отец был арестован и расстрелян в 1937 году. Сама она в 1940 году вышла замуж и уехала в город Фрунзе, куда был сослан ее муж. Там она поступила в медицинский институт, но в 1943 году и ее, и мужа арестовали. Тамара Петкевич была осуждена по статье 58.10 на 7 лет, которые она провела в лагерях Киргизии, Коми АССР и в Севжелдорлаге. Кроме того, ее приговорили к конфискации имущества и поражению в правах на 3 года. К тяготам заключения добавилась еще одна трагедия – в результате романа с лагерным врачом у нее родился сын, с которым ее возлюбленный позже ее разлучил. В заключении Тамара Петкевич работала на лесоповале и в лагерной больнице. В этот период у нее были и светлые встречи – например, с философом, математиком, режиссером Александром Гавронским, создавшим театральный коллектив из заключенных, в который она вошла, играя в поставленных им спектаклях. Дружбу с Гавронским она пронесла через всю жизнь, а его письма, бережно хранимые много лет, собрала в своей последней книге “Шепот пепла”. Первые две книги Тамары Петкевич – “Жизнь – сапожок непарный” и “На фоне звезд и страха” принесли ей несколько литературных премий.

Огромную работу по разбору архива Тамары Петкевич проделала литературовед, специалист по творчеству Ахматовой Ольга Рубинчик.

– После смерти Тамары Владиславовны надо было довольно быстро разобрать ее архив – квартиру собираются продавать, и лежать там он больше не может. Архив разбирала целая группа филологов и журналистов – ведь его уникальность не только в том, какие там хранятся материалы, а в том, сколько всего сохранено – несмотря на фантастически безбытную жизнь Тамары Владиславовны. Она настолько дорожила жизнью, каждой ее крупицей, каждым встреченным человеком, что практически ничего не выбрасывала. Хотя кое-что она хотела уничтожить, еще много лет назад, просила меня сжечь, но я отказалась.

– Она сама поручила вам разбирать ее архив?

– Она давно говорила, что надеется на меня как на человека, который займется ее наследием. И вот, ко мне обратились ее наследники, племянники, а я позвала на помощь друзей. В архиве около 10 000 писем – включая даже маленькие записки, у нее было где-то 600 корреспондентов – это подсчитала сотрудница ЦГАЛИ, куда мы сдали почти всю бумажную часть архива. А остальное – то, что может быть интересно для временных выставок и постоянных экспозиций, мы сдали в петербургский Музей политической истории России, в московский Музей истории ГУЛАГа и в три северных музея – в тех местах, где Тамара Владиславовна сидела: в Сыктывкаре, в Микуни и Княжпогосте. Причем в архиве есть как бесценные вещи, так и всякая ерунда. Из бесценного – она сохранила несколько программок лагерных концертов и спектаклей. Одна из них написана рукой директора лагерного театра, другая – рукой главного режиссера Александра Гавронского, главного учителя ее жизни. Лагерь его погубил – хоть он оттуда и вышел, но уже не сделал большую часть того, что должен был сделать. Как она говорила о себе и о том круге людей, с которыми он работал в лагере, – “мы все – поправленные им картины”. В архиве Тамары Петкевич есть лагерные елочные украшения, сделанные лагерным художником. Очень много там документов, связанных с ее сыном, она их вклеивала в такие амбарные тетрадочки, они просто разрывают душу.

Ольга Рубинчик

Там и письма от отца мальчика с рассказами о том, как он поживает, и с уверениями, что ему хорошо и не надо его искать – в общем, вырастим и без вас. Там и справки, которые она собирала по всей стране в поисках сына. В книге его отец фигурирует под именем Филиппа Бахарева, на самом деле это Флориан Яковлевич Захаров, и вообще, архив открыл много настоящих имен. Ведь тех людей, про которых Тамара Владиславовна не могла сказать только хорошее, она зашифровывала под какими-то именами. Отец ее ребенка был врачом в лагере, он ее когда-то спас, это была любовь, а потом, когда вышел указ, что лагерных детей после года будут отдавать в детский дом, она своими руками отдала ему ребенка – ведь он был на свободе, с ним была его жена, тоже бывшая заключенная, только по уголовной статье. И он клялся, что отдаст Тамаре Владиславовне сына после освобождения. Эта была самая страшная трагедия ее жизни – но не единственная, и все это отражено в архиве.

– Судя по книге, сына она нашли, но ей ведь так и не удалось восстановить с ним отношения…

– Да, хотя она предпринимала попытку за попыткой. Потом, когда вышла ее первая книга “Жизнь – сапожок непарный”, где так много сказано об этой трагедии, он стал приезжать, но все равно у них не получилось, не срослось. А вот невестка Анна Захарова стала довольно часто привозить к ней внуков Андрюшу и Алешу, они выросли на ее глазах, были с ней друзьями. И это тоже отражено в архиве. Хотя – как я уже говорила – там есть и незначительные вещи, например, бесчисленные поздравительные открытки. Посторонним глазам они кажутся пустыми, а для нее это были знаки любви. Она жила в постоянной жажде этой любви со стороны мира и в готовности дарить свою любовь. В этом смысле она была уникальным человеком, возможно, из этого свойства вырастает масштаб ее книг и любви, которая в них заложена. Там есть любительские рисуночки, которые ей дарили, смятые бумажки с записанными ею рецептами и даже алгоритмы работы на компьютере, который она освоила в 80 лет и набрала на нем свою вторую книгу. Так что малое рядом с огромным – и то, и другое много скажет будущему исследователю, если он окажется, умным, деликатным и понимающим. Очень важно, что сохранились амбарные тетради с рукописями первой книги – видно, как она изменялась, двигалась к первой машинописи, потом появляется компьютерный набор второй книги, с правкой, причем одна и та же версия в нескольких экземплярах. И бесчисленное количество фотографий и статей про нее – иногда одно и то же в 10 экземплярах. В этом есть огромная жажда остаться, сохраниться и сохранить всех вокруг, и сначала это вызывало некоторый ужас, а потом мы поняли, что можем осчастливить всем этим множество музеев. Так и вышло – пять музеев получили материалы, и еще просит польский Музей истории Польши, который сейчас только создается, но у меня, к сожалению, больше ничего нет. Вот, кстати, я нашла одинокий листочек с неразборчивой записью – Томик, никто уже не может подать паек Чингиза. Не жди. Твоя… Я запомнила этот особенный почерк и потом поняла, что это ее подруга, солагерница Хелла Фришер, с чрезвычайно горькой судьбой, с жизнью, в огромной степени несбывшейся. Когда Тамару арестовали во Фрунзе, она все ждала передачу от свекрови как знак сочувствия – и не дождалась. Но когда ее вели из здания тюрьмы в здание суда, она увидела группку малознакомых ребят, с которыми она еще едва успела поучиться, и первым стоял киргизский мальчик Чингиз, он бросился к ней и всунул ей в руки пакет – это был ее донорский паек: она сдавала кровь, чтобы купить масло и послать сестрам. Этот донорский паек Чингиза был таким маячком в ее жизни. И вот ей Хелла пишет, что больше никто такого не подаст – в этом слышится глубокая горечь. Но чудо жизни Тамары Владиславовны состоит в том, что она всю жизнь получала “пайки Чингиза”, хотя многие ее и предавали, и она потом всю жизнь не могла от этого оправиться. Ее книги во многом рождены попыткой понять – что это такое, эти предательства. Но и чудеса случались регулярно – взять хотя бы шерстяные носки, переданные ей начальником лагеря. Или когда она смогла вернуться в Ленинград, абсолютно для нее пустой, жена Гавронского попросила драматурга Нину Гернет прописать у себя незнакомого человека, Тамару Петкевич – и та прописала, кажется, даже в коммуналке. Я, кстати, нашла в этом архиве ответ на вопрос, почему так получалось, в чем секрет. В записи, обращенной к себе самой, Тамара Петкевич пишет: "Я не была одержима ни честолюбием, ни жадностью, ни эгоизмом…" “Сколько я отдавала себя людям, всем – всем, кто нуждался, кто подходил. Я вглядывалась внимательно в их души, беды, превращалась в слух и принимала сердцем, понимала и помогала”. Знавшие ее – знают, что это правда. Наверное, и люди поэтому так откликались. Ее красота – не только внешняя, но и духовная была видна. И в ее архиве эта любовь к людям отразилась – в сущности, это архив множества людей.

Большое участие в разборе архива Тамары Петкевич приняла сотрудница музея Анны Ахматовой Татьяна Позднякова.

​– Меня тоже сначала раздражало такое огромное количество писем от малознакомых людей. А потом я поняла, что ей действительно было интересно. Вот какая-то женщина пишет о тяжелых отношениях с мужем, и они это долго обсуждают, другая – о трудностях воспитания подростка, третья пишет про свою мать, четвертая про безденежье – и ей правда все это было интересно. Я часто бывала у нее, особенно в последние годы, она много спрашивала и о проблемах конкретных людей, и о глобальных проблемах мировой политики. Да, в книгах она часто меняла имена людей, что-то мы расшифровывали по письмам. Например, все думали – кто это, Игорь Петров? А потом поняли, что это Эрик, ее муж. Весь этот материал оказался потом переплавлен в книгу. Когда их арестовали, у нее были и личные обиды – ревности, любви, измен, а потом он, мягко говоря, невысоко повел себя во время ареста, на очной ставке. Она на него очень обиделась и жила с этой обидой несколько лет. В книге об этом сказано очень сдержанно, а в архиве – масса его писем. Они нашли друг друга через несколько лет после лагеря, и он зовет ее, извиняется, клянется, обещает быть отцом ее ребенку. Но она обдает его ушатом холодной воды, она – добрый человек, но она его не простила. А еще там есть переписка с ее лагерной любовью Николаем Тесликом – его имя не изменено, все это на обрывках бумажек, карандашом.

Татьяна Позднякова

Это совершенно невероятная история любви. Когда они встретились, ее срок вскоре кончился, она стала вольной, а ему оставалось сидеть еще 3 года. Он тоже был актером лагерного театра – и вот, начинаются передвижения этого театра, они то встречаются, то не могут встретиться. А потом он смертельно заболевает и умирает. Там все отражено – и их встречи, и процесс умирания, и ее молитвы. Когда он еще был здоров, она нашла его мать, совершенно неграмотную, простую женщину, которая потеряла своего сына, думала, что его уже нет в живых. И вот – он есть, у него любовь – и потом она теряет его второй раз, Тамара сообщает ей о его смерти, присылает ей его вещи. Там есть письма этой бедной почти неграмотной женщины, она пишет: доченька, шла с почты с твоей посылкой – как будто его гроб несла. Если в книге об этом рассказано сдержанно, то здесь, в дневниках и письмах, звучит открытая страсть, открытая боль. В архиве есть ее дневники, мне запомнилась страничка 1947 года – она выходит, такая прекрасная погода, солнце, и дети бегут, а у нее нет ее ребенка, его отняли, и у нее разрывается сердце. Дневники – больше не о событиях, а о душевных состояниях, но их еще надо расшифровывать, а мы спешили, у нас было очень мало времени: нужно было успеть за те полгода, через которые ее племянники по закону вступали в наследство. Конечно, хотелось отдать все в один архив, но не получилось. Сейчас Тамарой Петкевич очень интересуются поляки – ведь она полька, и сын ее – не Юрик, а Ольдег, на самом деле она дала ему такое сложное польское имя. В Варшаве открывается музей, посвященный полякам, прошедшим ГУЛАГ, и я им отправила отсканированные копии некоторых документов.

– Наверное, этот архив производит большое человеческое впечатление – тяжело было им заниматься?

– Да, например, ее переписку с Николаем Тесликом просто страшно читать – это любовь в аду. И какая любовь! Вот она приболела, и он ей пишет – ты обязательно выздоравливай, ведь у нас будет дом, небольшой, в 2–3 окошка, в маленьком городке, занавески ты сошьешь сама, и там будет детская с двумя кроватками, одна для Ольдега, другая поменьше – ты ведь согласна, да? И это то, что можно пересказать, а есть там места очень интимные, совершенно на разрыв души. Когда она уже знала, что он умирает, она поднималась на крышу и смотрела на его барак – она описала все, что с ней происходило. У него был и туберкулез желез, и последствия нацистского плена, где он был облучен, и вот, он умирал в жутких мучениях, совсем близко от нее. Она описывает, как она искала врачей, как ей даже удалось устроить в тех условиях какой-то консилиум.

– Как вы считаете, наверное, этот архив, особенно дневники и самые важные письма, должны быть до конца прочтены, изучены и опубликованы?

– Да, но, честно говоря, у меня пока рука не поднимается – все это так свежо, так остро, что даже страшно – наверное, должно пройти какое-то время.

С Тамарой Петкевич дружил правозащитник, художник, бывший политзаключенный Юлий Рыбаков. Он познакомился с ней еще шестилетним ребенком, сразу после того, как его отец освободился из заключения.

Юлий Рыбаков

– Отец был актером и поэтом, в тюрьму он сел за свои стихи. Одно из его стихотворений кончалось такими строчками: “Уже и серп свистит неподалеку и молот поднимает за спиной". Вот за такие и подобные стихи он отправился на 5 лет в ГУЛАГ, в сибирские лагеря, где и познакомился с моей матерью. Там я и родился. А когда он освободился, они вернулись в Новгородскую область, и ему надо было искать какую-то творческую работу. Поэтому он поехал в Москву, где существовала театральная биржа. Туда съезжались актеры провинциальных театров искать себе антрепренеров. И вот, рядом с этой биржей был известный московский сад, куда он зашел и увидел на скамейке плачущую женщину, это была Тамара Владиславовна Петкевич. Естественно, он подошел и спросил, что случилось, оказалось, что она тоже бывшая зэчка, они сразу поняли друг друга. А плакала она потому, что какой-то из директоров театра, которому она понравилась, предложил ей работу, но на определенных условиях – то есть она должна была недвусмысленно за это заплатить. Естественно, что она убежала – и вот, плакала, сидя на скамейке. Отец, услышав эту гнусную историю, пошел и набил морду этому директору, а потом они с ней отправились гулять по Москве. Она была красавица, понятно, что отец не мог пройти мимо, он был ею очарован, у него даже родился цикл стихов, ей посвященных. А дальше у них была многолетняя дружба. А тогда, после встречи в театральном саду, он на следующий день условился встретиться с ней у Главпочтамта, и на эту встречу взял меня. И я увидел очаровательную женщину, красавицу с сияющими голубыми глазами, которую запомнил на всю жизнь – и всю жизнь с нею дружил. Хотя у нее жизнь была сложная: ей пришлось уехать в Молдавию, где она нашла сначала работу, а потом и личную жизнь. Позже она с большим трудом вернулась в Ленинград, и тут мы ей помогали, отец содействовал ей в поисках ее ребенка, украденного ее лагерным мужем. Это была чудовищная трагедия, мой отец не много мог помочь ей в этой ситуации, но делал все, что мог. Ведь отец ребенка сменил ему фамилию, записал его на свою новую жену, так что найти его было не просто – ей это удалось, когда ребенок уже пошел в школу. Но к этому времени его успели так настроить против нее, что никакого контакта у них не получилось. А у нас с ней была все эти годы тесная дружеская связь, и мама тоже с ней дружила, переписывалась с ней. Когда Тамара Владиславовна получила здесь первую маленькую комнатку в коммуналке, отец с матерью своими руками приводили ее в порядок, разбирали и выносили какую-то жуткую печь, занимавшую полкомнаты.

– А вы же, кажется, ей свою картину подарили?

– Это уже после того, как я вышел из лагеря. Из 6 лет, которые мне полагались, полтора года я провел на лесоповале, где можно было рисовать. И там я сделал несколько работ, и в том числе тот лесной пейзаж, который я ей подарил. Причем это те самые места, где и она отбывала заключение, поэтому для нее это была особенная картина. Нам было о чем вздохнуть, что вспомнить, да и просто тепло обняться и погоревать о прошлом – в надежде на будущее.

Несмотря на цепь трагедий, которые пришлось пережить Тамаре Петкевич, Юлий Рыбаков считает ее таким стойким и гармоничным, таким добрым и умным человеком, которого эти испытания не сломали, так что личность ее осталась неповрежденной.